После концерта мы поговорили с маэстро о программе, о нем самом, о «градах Петра Великого» – Петербурге и Петрозаводске... И в очередной раз убедились: с интересным человеком приятно поговорить обо всем.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ: О СЕБЕ
– Не можем обойтись без традиционного вопроса: как вы стали дирижером?
Совершенно случайно. Я стал им скорее вопреки – сначала стал дирижером, а потом захотел дирижировать! (смеется) Дело в том, что в моей дирижерской биографии было два знаковых поворота. Первый – встреча на троллейбусной остановке мамы с моей учительницей по хору (кстати, на хор я не ходил два года, по уважительной причине – была мутация голоса). Мне надо было определяться: или идти в девятый класс школы, или в музыкальное училище. Я был пианистом, и, так как фортепианное отделение не тянул (о чем мне прямо сказали), не знал, что делать. Учительница и предложила поступать на дирижерско-хоровое отделение. Эту мысль я воспринял позитивно, потому что идти в физико-математическую школу или ехать в Москву поступать на факультет военных дирижеров, категорически не хотелось. Умом я понимал, что такое хоровое дирижирование, но душой нет. Только после третьего курса я начал всерьез задумываться над своей специальностью.
Второй поворот произошел в конце моего обучения в Санкт-Петербургской консерватории, когда я уже «прошел все круги ада»: училище, пять лет дирижерско-хорового отделения консерватории и учился на дирижерско-симфоническом отделении. По окончании консерватории любого дирижера-симфониста, как и всех исполнителей, поджидает вопрос: а что дальше? Настроение было пессимистическое: я понимал, что рабочих мест дирижеров почти нет, на конкурсы я не ездил, и годы, потраченные на учебу, могли оказаться бесполезными. Мы с приятелем всерьез обдумывали открытие ларька – сейчас это звучит смешно, но это правда… И в этот момент мой друг, композитор Сергей Екимов рассказал, что в театре «Зазеркалье» есть место дирижера и посоветовал позвонить главному дирижеру Бубельникову. Я жестко ответил ему, что это не моя профессия, что в яме я никогда не стоял, не смогу и не буду. Друг оказался настойчивым: «Делать ничего не надо, просто сними трубку и позвони». Как я теперь счастлив, что последовал его совету! Я позвонил, и так состоялось мое знакомство с Павлом Ароновичем Бубельниковым, который стал моим главным учителем по жизни. Я пришел к нему, получил партитуру «Волшебной флейты» Моцарта и фразу: «У тебя есть две недели, одна оркестровая репетиция и спектакль – вперед!»
– И как?
Я был принят в театр (это был 2002 год), начал заниматься симфоническим дирижированием... Становление было непростым, было много пройдено, выучено много спектаклей и симфонической музыки. Условно говоря, «набивалась рука», но осознания не было. Наверно, только лет пять назад я понял, что нашел свою настоящую профессию.
– Театр «Зазеркалье» недавно открылся после реконструкции, кажется, в декабре 2010?
Да, театр два с половиной года был в состоянии ремонта, мы ютились в маленьком помещении бывшего детского сада, буквально на головах друг у друга. Спектакли играли в лучшем случае два раза в месяц, что выбивало из колеи. Оркестр все это время практически молчал, отвык репетировать систематически… Была путаница с графиком репетиций, сложности с хранением декораций на разных складах, где протекает крыша – например, так погибли декорации к «Иоланте»… Но прошли два с половиной года, мы вернулись в наше здание. Конечно, театр стал красивее, но главное то, что там появились новые технические возможности: значительно лучше стал свет, полностью автоматизирована машинная часть, благодаря изменениям в оркестровой яме, открылся другой оркестровый звук.
– Чем радуете публику после долгого молчания?
В период с января по июнь должно выйти пять премьер. Это очень серьезно, но, думаю, мы справимся. Два спектакля уже вышли. Первый выпускал я, это были две одноактные оперы на сюжеты Гоголя, работа чрезвычайно мне дорогая: «Шинель» молодого петербургского композитора Ильи Кузнецова и «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» уже знаменитого композитора Геннадия Банщикова. Музыка «Шинели» потрясающая, композитора еще мало кто знает – он недавний выпускник консерватории, но мне кажется, у него большое будущее. Одно только то, что в его музыке не сделано ни одной купюры, говорит о продуманности драматургии, которая не требует постороннего режиссерского вмешательства. Решен спектакль необычно: зритель посажен на поднятую оркестровую яму, зал пустует – получается 75 зрительских мест. Действие происходит в глубине сцены и на колосниках. Чтобы не мешать действию, оркестр отделен от певцов черным занавесом. Я не вижу вокалистов, они меня видят через монитор – связь односторонняя, что очень затрудняет работу. Но мы справляемся, чему я чрезвычайно рад.
Для камерного зала был поставлен спектакль «Дидона и Эней» Перселла. До конца сезона должны выйти «Прекрасная Елена» Оффенбаха, «Волшебная флейта» и «Так поступают все» Моцарта.
– Среди репертуарных спектаклей есть любимый?
У меня три любимых спектакля, не могу сказать, какой более дорог: «Богема», «Сказки Гофмана» и «Любовный напиток». Но любимая опера – все-таки «Сказки Гофмана».
– Сколько дирижеров в театре?
Четыре. Главный дирижер – Павел Аронович Бубельников, Аркадий Штейнлухт, я и Алексей Ньяга, принятый в театр в прошлом году. В нашем «дирижерском цехе» есть взаимозаменяемость, мы все дирижируем всё. Если складывается так, что срочно нужно в Петрозаводск (улыбается), кто-нибудь тебя подхватит. Хотя условное закрепление дирижеров за спектаклями существует.
– Очень кстати упомянули о Петрозаводске…А Вы помните, как в первый раз попали к нам?
В Петрозаводск я начал приезжать с 2004 года… В первый раз дело было так. Искали дирижера на концерт, позвонили в Санкт-Петербургскую филармонию и попросили порекомендовать кого-нибудь. И так случилось, что порекомендовали меня. Это было довольно странно, хотя бы потому, что я еще ни разу не дирижировал ни одним большим концертом. Выступление в Петрозаводске стало первым в моей жизни симфоническим концертом!
Мне было очень страшно: здесь, в Петрозаводске, филармонический коллектив, с именем, с опытом – и приезжает молодой человек, который должен этот коллектив чему-то учить! Было непросто, но мне здесь понравилось, и я загадал себе: хочу приехать еще раз. Слава Богу, сложилось так, что с тех пор дорожка не зарастает.
– Наверняка, помните программу первого концерта у нас…
Фортепианный концерт Дворжака (первое исполнение в Петрозаводске, солист – Рустем Кудояров, прим. ред.) и его же Седьмая симфония.
– Со многими оркестрами работаете сейчас?
В Петербурге я достаточно востребован, не жалуюсь. Не работал только с одним оркестром – с оркестром Мариинского театра. Лучший наш коллектив – Заслуженный коллектив (Заслуженный коллектив России академический симфонический оркестр Филармонии – прим.ред.), и когда ты встаешь за пульт, понимаешь, что требуется огромный жизненный и «музыкантский» опыт, чтобы таким коллективом управлять. Несмотря на то, что концерт с этим оркестром уже был, я чувствую, что к работе с ним пока не готов, но без подхода к этой «штанге» ничего в жизни не получится. Очень люблю работать с Академическим симфоническим оркестром… Впрочем, пока на своем уровне я работаю с оркестрами, условно говоря, среднего звена – тут мы в равноценных весовых категориях. Например, два с половиной года работал в Михайловском театре. Что касается коллективов других городов… Кроме Петрозаводска я еще ездил в Абакан. Пока все.
– Не секрет, что Интернет и электронная почта во многом облегчают жизнь современным музыкантам. Вы часто посылаете свое резюме в оркестры?
Вы знаете, профессия дирижера требует раскрытия многих качеств. Одно из них, очень важное – умение себя подать. Это качество, к сожалению, у меня отсутствует. Мне сложно начать подавать себя, расписывать, какой я хороший, просить пригласить… Не могу. Если узнают и захотят пригласить – пригласят.
– Что для вас музыка? Первая ассоциация?
Музыка для меня – это жизнь, моя ткань мышечная. В голове музыка звучит постоянно, и днем, и ночью. Я с этим настолько свыкся, это так естественно, что другой жизни себе просто не представляю.
– А своя музыка звучит? Записывать пытались?
Пытался… Все мое композиторское творчество я завершил в 18 лет, учась в училище, по одной простой причине – передав свои мысли на бумагу, я понял, что это уже кто-то раньше сочинил. А сказать что-то новое я не могу. По этой же причине не пишу стихи, хотя очень люблю поэзию, стихи тоже постоянно звучат в голове. Но когда я начинаю их записывать, понимаю, что это – ерунда, лучше их выбросить и никогда подобным творчеством не заниматься. Сказать, что я не творческий человек – нельзя, потому что исполнительство – это мое творчество, со-творчество с композитором. Я себя выражаю так.
– Вы определенно верите в судьбу… А судьба ведет по жизни?
У меня удивительно спокойная жизнь. Я не религиозный человек, но верю в судьбу и считаю, что если буду жить по своим принципам и поступать так, как я воспитан – судьба будет благосклонна, и у меня по жизни все будет хорошо. Пока было так, надеюсь – так и продолжится.
– Что в жизни главное?
В жизни главное это – любовь. Все остальное неважно.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ: О ШОСТАКОВИЧЕ
– Вы сказали, что сейчас впервые дирижировали Седьмой симфонией Шостаковича…
Да, это мой первый опыт. Конечно, к творчеству Шостаковича я ранее обращался: в Петрозаводске дирижировал пятью фрагментами из «Сказки о попе и работнике его Балде», в Петербурге – «Вальс-шутку»… Но эта музыка по масштабу ни в какое сравнение не идет с симфоническим циклом! Я очень рад, что начинаю прикасаться к симфоническому материалу Шостаковича именно с Седьмой симфонии. Одна из самых масштабных, она служит камертоном для всего симфонического творчества XX века.
– Вы коренной ленинградец?
Я себя таковым ощущаю. Я родился в Ленинграде, но мои родители не ленинградцы. Папа родился в Черкасской области, на Украине. Он был восьмым ребенком в семье, в войну был в оккупации – в 1941 году ему было 11 лет. Мама родилась в городе Луга Ленинградской области, войну встретила в Ленинграде и потом была в эвакуации, вернулась в Ленинград уже после войны.
– Если ли какие-то особые ощущения от сложившегося положения: Вы, ленинградец, играете «Ленинградскую симфонию»… Или симфония настолько общечеловечна, что это не имеет значения?
Значение, конечно, имеет, но я никому об этом стараюсь не говорить. Это неуловимое понятие, «петербуржскость» у меня внутри. Если начать ее декларировать на людях, она пропадет, понимаете? В образах, которые я выстроил в этой симфонии, много Петербурга, но оркестрантам этого знать не надо; главное, что знаю я.
– Музыканты признают, что в симфонии много шифров. В частности, в теме нашествия…
В монографии Соломона Волкова «Шостакович и Сталин» недвусмысленно говорится, что Шостакович сочинил эту тему еще до войны и, по свидетельству учеников, играл ее в классе композиции как тему своей будущей симфонии. Музыку, которую Шостакович придумал как «антисталинскую», он записал как «антигитлеровскую» – война дала повод ее обнародовать. Так совпало. С другой стороны знаменитый музыковед Манашир Якубов, специалист по творчеству Шостаковича, говорит: нет, эта тема родилась после начала войны и является исключительно «антигитлеровской». Кому верить – я не знаю, для меня оба источника одинаково авторитетны, оба убедительно излагают свои мысли. Я для себя принял такое решение: это неважно. Для меня тема нашествия выражает мировое зло, а борьба разрушения и созидания не обязательно облачена в форму гитлеровской армии…
Примечательно другое. Эта фашистская тема – антимузыкальна: в ней чувствуется пошлость, тупость, жизнерадостность, не обремененная никакой мыслью, сила, которая действует без разума, без культуры, без жизненных принципов. Музыка – это нечто противоположное, но Шостакович смог музыкальными средствами создать эту антимузыкальность, создать разрушение! Это, как мне кажется, одно из основных его достижений в этой симфонии.
– Многие авторы слышат в Седьмой симфонии миллионы аллюзий, в частности, на музыку символа гитлеровской Германии Вагнера, на «Лунную сонату» Бетховена… Есть ли отношение к этой симфонии как музыкальному ребусу?
Действительно, поначалу, я относился к симфонии как к ребусу. Но в какой-то момент все прекратилось. Музыка на сцене живет отдельно от этих конструктивистских вещей. Например, «Лунную сонату» или баховскую «тему креста» я для себя просто отметил как любопытный факт. Гораздо важнее другое: во второй части Шостакович процитировал «Франческу да Римини» Чайковского. На мой взгляд, эта тема более знакова: она погружает в глубину воспоминаний – в глубину веков через Чайковского, в Италию, к гуманистам.
Есть еще один фрагмент – пока не знаю, как к нему относиться… Об этом впервые пишет Соломон Волков: в середине второй части Седьмой симфонии звучит тема, которая впоследствии также появится в Тринадцатой симфонии и романсах… Ее подтекст таков – это бодрое шествие на казнь, как бы танцуя, с абсолютным отсутствием страха смерти. Музыка Седьмой симфонии о другом, но включение в нее этого тематизма примечательно.
– Вы склонны мыслить образами?
И да, и нет. Конечно, работа в театре накладывает некую программность на мое творчество, но в чистом жанре я стараюсь от нее отходить.
Недавно я слышал, что Седьмая симфония исполнялась в Санкт-Петербурге под показ военной кинохроники. Это даже назвали новым словом – «Синемафония». Я категорически против подобного исполнения. Жанр симфонии – высшая точка музыкального сочинительства, это чистый жанр – не надо упрощать восприятие. Когда я дирижирую Седьмую симфонию, передо мной видеоряда нет. Я исполняю ее эмоциями. За музыкой каждый видит свои образы, и если начинать образность навязывать, ничего хорошего из этого не выйдет.