В этом сезоне Евгений принял участие в фестивале «Белые ночи Карелии», подарив публике сольный концерт и выступление с оркестром, а филармонии еще и интервью. Собеседник он невероятно интересный, интеллигентный, тонкий, очень доброжелательный, с глубоким почтением относящийся к делу своей жизни – к Музыке, но при этом достаточно откровенный.
– Смотришь на Вас и понимаешь: так и представляется потомственный интеллигент. Расскажите о себе, о родителях. Вы родом из Ижевска. Бываете ли в родном городе?
Конечно, как же его бросить, своих знакомых и уж тем более родителей… В моем роду было четыре поколения музыкантов, как со стороны мамы, так и со стороны отца, которые создали мне «базу». Уже мои родители заметно выделялись среди ижевской интеллигенции, и, надеюсь, мне что-то перепало. Что касается Казани, так это вообще простой ответ – в Ижевске нет консерватории. Педагог, которая учила меня в музыкальном училище, училась в свою очередь у педагога, к которому я попал в консерватории. Такая преемственность – очень здорово! Ну, а потом, когда я закончил консерваторию, так получилось, что одна преподавательница уходила в отпуск, и мне предложили тут же класс целиком и полностью. Она, к счастью или к сожалению, не вернулась, и так я сразу попал в штат – еще до аспирантуры.
– Как наладили связи с Москвой? И когда? Вы одно время были солистом Московской филармонии…
Это было сразу после конкурса Скрябина (1995 г.– ред.). Непосредственно через день после заключительного концерта в Нижнем Новгороде эта же программа повторялась в Москве, в Большом зале консерватории. Выступление получилось удачным, резонансным, после чего буквально на следующий день Московская филармония и я заключили контракт.
– Как долго он продолжался?
До 2007 года. Новое руководство, придя в филармонию, в первую очередь начало с ревизии: на тот момент в штате филармонии было более 300 солистов, не говоря о количестве оркестров… Оставили в штате совсем немного, которые имеют право называться «солистами». Я считаю, что это было правильно. Во всяком случае, на моих отношениях с филармонией это практически никак не сказалось. Я там как играл 2-4 концерта в сезон, так это и осталось.
– Каково ваше отношение к музыкальным соревнованиям? Есть ведь музыканты, которые в них принципиально не участвуют. Можно ли обойтись без конкурсов?
Сейчас практически нет шансов попасть в концертный оборот без конкурсов. Мы знаем только немногих музыкантов, которым это удалось. С другой стороны, на другой чаше весов, к примеру, есть моя землячка Софья Гуляк. Это человек, который только победил – заметьте, только победил – на 26 конкурсах, не считая еще N-го количества участия в других… Нормально ли это? Конечно, безусловно, нет. Но! Благодаря этому она, во-первых, (и я считаю, это важно) приобрела огромный опыт – исполнительский, сценический, акустический, инструментальный. Во-вторых, она востребована до 2013 года. Это то, что дали конкурсы, а она участвовала в хороших конкурсах. И, пожалуйста, итог, который остается только уважать. Потому что есть результат, какими бы способами он не достигался.
– То есть конкурсы, в принципе, – идея хорошая…
Есть совершенно ужасная оборотная сторона конкурсов, о которой вообще предпочитают не говорить, но, тем не менее, я считаю, именно она является одной из начал бед в музыкальном искусстве. Я имею в виду нивелирование исполнительского уровня, не технического, а именно исполнительского. Нивелирование самой идеи Творца. Почему? А потому, что конкурсы стандартизировали исполнение. Они привели к тому, что побеждают те, кто чище и быстрее играет, те, у кого интерпретация, так сказать, «проверена алгеброй», выстроена по какой-то определенной схеме, разве что не компьютерной, и является такой, к каковой невозможно придраться ни физикам, ни лирикам. Это тот уровень, который устраивает всех, не раздражает. Это то, что побеждает на конкурсах (я нарочито говорю «что», а не «кто»), это то, что потом имеет успех. К сожалению, потому что публике продают то, что можно продать. Разве можно продать Иванова-Петрова-Сидорова, у которого нет ни имени, ни конкурсов? Разве можно с нуля сделать карьеру? Значит, единственный способ, в том числе и для менеджеров, продавать тех, кто имеет уже хоть какое-то имя. Особенно если он лауреат конкурса Клайберна в Штатах, королевы Елизаветы в Бельгии или М.Лонг и Ж.Тибо во Франции. Это можно продать. А что продавать, если лауреат конкурса королевы Елизаветы 15-летний кореец, совершенный технически, но абсолютно не музыкантски, имеет одно достоинство –возраст? И отсюда начинается снежный вал остальных проблем. Я, честно говоря, не знаю, что будет, потому что конкурсы здесь сыграли очень злую шутку.
– Но в конкурсах Вы участвовали…
Надо начать с того, что я участвовал в конкурсах, которые были первыми: Первый конкурс Скрябина в Нижнем Новгороде, Первый конкурс Греты Эрикксон в Швеции, Первый конкурс Рахманинова в США… Это были те конкурсы, которые были ориентированы на то, чтобы сделать прежде всего имя себе, а не юному музыканту. Следовательно, им было нужно открыть таких ярких людей, которых бы надолго запомнила публика и пресса. Совершенно очевидно, что первые конкурсы в этом смысле – самые благодарные. И это мы можем проследить на примере первого конкурса Рихтера, который заново открыл в России Небольсина.
– В 2001 году был Виртуальный музыкальный конкурс в США. Имеют ли виртуальные конкурсы право – быть? Хотели бы принять участие в подобном конкурсе? Неважно, в жюри или нет…
Я думал об этом. Когда много лет назад мне попался проспект первого конкурса в Штатах, тогда это у меня вызвало резкое отторжение. Потом я подумал: почему нет? Но, если мы говорим о недостатках конкурсов вообще, то недостатки виртуальных конкурсов умножаются в прогрессии. И, прежде всего, это отсутствие контакта с публикой. Ведь важна магия исполнителя, которая неизвестно откуда порой берется. Скажем, есть ребенок, который еще мало что умеет, он еще корявый, непричесанный, но его уже слушаешь с раскрытым ртом. Есть «что-то», чем Бог или Судьба его отметили. Это, пожалуй, самое важное в нашем искусстве.
– Вы никогда не возите с собой нот. Почему?
Принципиально. Однажды я поехал с нотами просто потому, что программа была совсем «сырая». Перед концертом было несколько соблазнов заглянуть в ноты, хотелось проверить себя, уточнить текст, была боязнь что-то забыть. Очень себя некомфортно чувствовал… И когда вышел на сцену, это приобрело масштаб психически неуравновешенного состояния. Вместо того чтобы музицировать, я думал: «а вот это место я забыл посмотреть в нотах», «а в этом месте, которое я плохо помню даже зрительно, я вообще потеряюсь»… Уже не помню, к какого рода сбоям это привело, но потом сказал себе: «умеешь выходить из ситуации – не вози ноты». Под умением выходить из ситуации я понимаю две вещи: слух и импровизационную свободу. В свою очередь под импровизационной свободой я понимаю тоже две вещи: умение импровизировать и умение быть в музыке настолько, чтобы отдаться этому вдохновению импровизировать в стиле.
В связи с этим вспоминаю поучительную историю, которая передается в Казанской консерватории из поколения в поколение. У нас учился уникальный пианист, он был чрезвычайно одарен, но, естественно, как часто бывает с талантливыми людьми, он не посещал ни один предмет, и, конечно, не ходил на специальность. Однажды его решили «прищучить», сказали, что через две-три недели он должен сыграть зачет, и этот зачет будет допуском на экзамен, и, соответственно, на дальнейшее обучение. «Что играем?» «Без разницы, хочешь, бери сонату Моцарта». Соната была выбрана совершенно элементарная, знакомая по музыкальной школе. Студент посмотрел ноты и опять отнесся к делу спустя рукава: он прекрасно сыграет первую часть, а дальше его остановят в целях экономии времени. Так вот: играет первую часть – не останавливают, слушают, что дальше. Вторую часть он по слуху как-то знает – импровизирует, очень успешно. Естественно, все с нетерпением ждут, что будет дальше. А в третьей части он знал только две вещи: первую тему и тональность. Этого хватило для того, чтобы публика, сидевшая на зачете, осталась сидеть после этой третьей части еще некоторое время с открытыми ртами. Потому что эта импровизация была, судя по рассказам, гениальна! Я считаю, что такое замечательное качество должно быть в идеале присуще каждому исполнителю.
– Своих студентов этому учите?
Безусловно. Я им объясняю принципы гармонического и мелодического развития. Это очень помогает даже тем, у кого фактически нет ни памяти, ни слуха. Анализируя, они играют свободнее.
– В Вашем репертуаре огромную часть занимает музыка романтиков. Это сознательно?
И да, и нет. Да – потому что это, как мне кажется, лучше получается, да и проще. Нет – потому что я с удовольствием поиграл бы клавесинистов. Однако есть выбор менеджеров, концертных залов, филармоний – они всегда высказывают какие-то пожелания.
– В том, что касается репертуара, пианисты – люди счастливые. Но с другой стороны, скажем, виолончелисты или гитаристы могут сказать: «я играю все виолончельные концерты» или «я играю все, что написано для гитары». Пианист так не скажет никогда. Всегда приходится выбирать. Но вот, если Вам предложат огромный зал и скажут – играй то, что хочешь. Что Вы выберете, не задумываясь?
Это очень сложный вопрос. Я стал, наверное, чуточку меркантильнее, излишне практичным. Учел бы не только вкусы публики и свои, но и третью сторону, а именно – то, что лучше всего получается. Как ни странно, это часто не совпадает ни с первым, ни со вторым.
– Что наверняка не сыграете?
Такого, пожалуй, тоже нет: не сказал бы, что «вот это под запретом». Но если что-то совершенно вызывает резкое отторжение… По молодости такое, кстати, было. Сразу после конкурса Скрябина мне предложили на хорошей фирме записать нашу русскую музыку начала ХХ века, авторы на выбор – Станчинский, Чюрленис, Мосолов… Я, наверное, не отвечал полгода. Честно себя заставлял, дергал, как Мюнхгаузен, себя за волосы и шел в библиотеку, брал очередную порцию нот, проигрывал их, прослушивал... Но, в конце концов, позвонил и сказал «нет». И не жалею.
– Мы заметили, что Вы не играете в ансамблях. Ни одной афиши нет с камерной музыкой. Что в таком случае ближе – соло или выступление с оркестром?
Камерной музыки не было – факт. Раньше совершенно однозначно бы ответил, что сольное выступление для меня несравненно удобнее, чем с оркестром. До тех пор, пока меня не пригласили на фестиваль в Сиэтл, где был собран фестивальный оркестр из солистов разных филармоний. В нем фактически была представлена вся страна – Чикаго, Нью-Йорк, Сан Франциско, Кливленд… В программе – оригинальный концерт под названием Второй Рахманинова… Ситуация была чем интересна? Мне показалось, что единственная репетиция была даже лишней, потому что только у меня появлялись какие-то замыслы – оркестр не только шел за мной, он уже заранее знал, предвосхищал то, что я хочу. Каждый музыкант получал почти физиологическое наслаждение. Я и не знал, что бывает такое, твое «нахождение» на одной сцене с оркестром ничем не отличается от сольного. То, что ты хочешь создать, сотворить сейчас, это оказывается подвластно 80 человекам. Был совершенный экстаз!
– А если освоить орган или клавесин?
С удовольствием посещал органный факультатив. После чего мне родители сказали, намекая на орган: «пианистов как собак нерезаных, как собаки за окном бегают, так и пианисты в поисках пропитания. Может, стоит задуматься о том, чтобы получить параллельную специальность?» Я сказал, что сейчас я очень занят – и случился конкурс Скрябина. В следующий заход, совсем недавно, когда у меня образовался простой, они снова сказали: «ясно, все исчерпано, может, найдешь для себя принципиально новое место под солнцем – что если дирижирование?» И на следующий год у меня появляется безумно интересная программа, зарубежные туры, порядка 60 концертов за сезон, талантливые студенты, побеждающие на конкурсах… Все ужасно напряженно, но очень интересно. И я говорю – нет, не сейчас. Хотя кто, знает, что день грядущий…
– Cудя по репертуару, один из «Ваших» композиторов – Скрябин. Любой человек, который слышал Скрябина в вашем исполнении, захочет услышать его еще раз. Вы отдаете себе в этом отчет?
Конечно, нет.
– Скрябин для вас особенно привлекателен или все случайно получилось?
Трудно сказать. Очевидно, что-то такое носилось в воздухе. Мои педагоги не только безумно любят эту музыку, но, безусловно, чувствуют ее. Это невозможно объяснить. Устоявшиеся штампы – нервность, полетность, экстатичность, томление – все это есть, но, кроме всего прочего, они чувствуют другое, ведь музыка шире, глубже... Я очень надеюсь, что в будущем смогу это постичь, что-то такое во мне заложено. Помимо духовного содержания мне импонирует его музыкальный язык, то, что совершенно уникально и в своей уникальности умерло. Скрябин – единственный композитор, который создал стиль и унес с собой в могилу, никто не смог ни подхватить, ни продолжить, ни развить. Но я не могу сказать, что Скрябин целиком весь «мой», не могу этого сказать наверняка.
– С чем приедете к нам в следующий раз?
Откуда же я знаю? Смотря, какое время будет…
– Может быть, «Времена года»?
(смеется). Хороший вопрос! Нет. По одной простой причине: не чувствую себя настолько совершенным пианистом, чтобы передать все тончайшие грани этой музыки. Я же буду бояться за каждую ноту, что она прозвучала слишком громко или слишком тихо!
– Вы к нам приезжали с Шопеном, Шуманом, Скрябиным… Как вы составляете программы?
Все зависит от массы факторов: от настроения, от какой-то концепции, идеи… Я очень расстраиваюсь, когда вижу, что даже уважаемые, талантливые музыканты порой достаточно небрежно составляют свои программы. Я считаю, что все-таки должна быть какая-то сквозная идея – хотя бы через отделение, а лучше через весь концерт, – которая бы объединяла все в общий замысел. Словом, весь концерт как общее действо, Программа. В этом смысле для меня существуют два невероятных и, к сожалению, недостижимых идеала – это Рахманинов и Софроницкий. Их программы выстраивались удивительно красиво, неподражаемо.
– Вы знаете предпочтения нашей публики, наша публика знает вас. Просто так уже не приехать…
Конечно, надо чем-то удивлять.
– Есть ли у вас любимая шутка о пианистах?
О пианистах сравнительно мало, все больше о бедных альтистах… Вспоминается оригинальная и остроумная шутка, которая обошла компьютеры, наверно, всех пользователей: пианист сидит перед клавиатурой, а на ней надпись «Press any key» (в переводе «нажми любую клавишу» - ред.). Иногда напоминает меня за инструментом в начале работы…
– Называют ли вас еще, в ваши 37 лет, «молодым талантливым исполнителем»?
В корень зрите! До того, как я приехал к вам, мы чудно пообщались с моим старым знакомым, директором программ Московской филармонии, который давно приглашает меня участвовать в оркестровых концертах. И тут он говорит: «Да, Женя, к сожалению, вот теперь я уже Вас никак не могу провести по разделу “молодые, юные, подающие надежды музыканты”» (смеется). Я ужасно расстроился: «Ну, как же так? Подождите, давайте зачеркнем первую цифру, напишем вместо тройки двойку, я сбрею усы, буду с короткой прической выходить на сцену. Все скажут, что это действительно “молодой и подающий”». Мы посмеялись, но, тем не менее, факт остается фактом.
– Евгений, а нам Вы нравитесь такой, какой вы есть. Приезжайте, будем ждать.